6 июня в России начинаются Зелёные святки, заканчивающиеся в воскресенье праздником Троицы.
Песенная поэзия русских праздников. Песни Семика и Троицы
Общая характеристика праздника
Русский народный календарь. Древнее и современное название месяцев.
О песнях Семика и Троицы рассказывает музыковед и фольклорист Изалий Иосифович Земцовский (р. 1936).
Песни появляются вновь в так называемые зеленые святки, объединяющие последние весенние, а точнее весенне-летние праздники. Эти праздники — собственно зеленые святки (иначе — русальная, русальская или гряная неделя), справляемые непосредственно перед Троицей; четверг на русальской неделе (седьмой после Пасхи) — Семик. На этой же неделе могли исполняться и так называемые майские песни.
Сама Троица бывала в воскресенье через семь недель после Пасхи (на пятидесятый день), а следующий за ней понедельник получил название Духов день. Такова календарная канва интересующих нас песен весенне-летних празднеств. Но христианский календарь — более позднее наслоение на древнейший цикл аграрных языческих празднеств.
Как Пасха должна была поглотить земледельческое празднование весны, так и Троица приурочена церковью к встрече раннего лета. Семик и Троица составляют второй период весенней календарной обрядности, особо богатый песенной поэзией.
Весенне-летние игры и хороводы
Левитан Исаак Ильич (1860—1900). Июньский день (Лето). 1890-е гг.
Прежде чем перейти к характеристике песен семиковых, троицких, русальских, майских, обратим внимание на огромный комплекс весенне-летних игр и хороводов. Когда-то они начинались с красной недели (Пасха), с Красной горки (первое воскресенье после Пасхи) или с Троицы и продолжались в ряде мест до Петровок (29 июня) включительно. Пели: «Весна пришла — игра пошла». Хороводные игры в этот период занимали почти весь досуг деревенской молодежи. Они выполняли некогда важные функции, органически включаясь в годовой цикл песен земледельческого круга.
В старину хороводы сопровождались многочисленными суеверными обрядами, в том числе поминовением умерших родителей. Хороводы тогда не были простым развлечением: они составляли неотъемлемую часть аграрно-магических праздников и обрядов. Не случайно на Украине веснянками, например, называют не только песенки-заклички, но и хороводные игры. Их тематика, мелодии, припевы — все свидетельствует о теснейшей связи с календарной песенностью. О том же говорит и былая приуроченность их исполнения. Так, на Брянщине песни с прппевом «лелемьё» можно было петь только после Пасхи до Петровок, ни раньше, ни позже.1
Тематика хороводных песен очень разнообразна и далеко не вся имеет отношение к аграрным праздникам. К исконным трудовым мотивам прибавлялись со временем мотивы сватовства или брачного союза, семейно-бытовые, социальные, шуточные. В нашем сборнике отобраны песни, наиболее тесно связанные с аграрными праздниками, их исполнение было приурочено к тем или иным ритуальным действиям: завиванию березки, венков, гаданию на венках и др. Особое место уделено древнейшим песням, воспроизводящим те или иные трудовые процессы: сеяние проса, льна и т. п.
Эти песни, подробно рассказывающие о всех этапах сеяния, выращивания и обработки проса или льна, сопровождались игровым показом и имели потому известное воспитательное значение для молодежи. Однако первоначальный смысл их, конечно, магический. Подобные песни-игры исполнялись строго, как обязательная часть весенней обрядовости, с целью обеспечить урожай злаков путем магического воспроизведения земледельческих процессов. Исполнение их поручалось только женщинам.
В дошедших до нас формах игровые песни уже переосмыслились. Например, в «просе» упомянуто «топтание» — один из наиболее архаичных способов молотьбы, причем просо у славян — исторически первый возделываемый злак. Позднее «вытоптать» стало пониматься как потрава поля конями, что повело за собой мотив, отражающий былой обычай отдавать девушек в качестве выкупа за нарушение норм обычного права. Припев песни с упоминанием «лады», то есть «милого», также не исконен: ему предшествовал возглас «редила ляду», то есть «прорубала подсеку», что отражало древнейший способ подготовки поля у русских.2
В XIX веке «просо» записывалось неоднократно и в разных функциях. Обращает на себя внимание приуроченность исполнения песни среди веснянок в Тульской, Воронежской и других губерниях. Благовещенский обычай «выкликать весну» 25 марта назывался здесь «выкликать просо».3 И. Сахаров считал такую приуроченность исконной. Он писал:
«Голос этой песни, протяжный, сходный с обрядовыми песнями, имеет особенное отличие от всех других. Старики рассказывают, что в старину она была первою песнею при встрече весны…»4 Такая приуроченность исполнения отражается и в новейших записях песни.
Лирические песни
Мещерин Николай Васильевич (1864—1916). Перед рассветом (В июньскую ночь). 1905 г.
Помимо весенне-летних уличных игрищ и хороводов в аграрные праздники входили со временем и лирические песни. Не отражая прямо аграрную тематику, они, однако, слились с календарной песенностью, особенно с ее весенним циклом. Для этого были естественные бытовые основания: девушки, накликавшись весну красну, продолжали петь, перекликаясь с соседними деревнями, и тут уже могли звучать разные песни, отвечающие весеннему настроению или просто живописующие все, что попадалось на глаза («А на дворе роса…», «А на горушке церковка…», «По всех сторонах дожди идут…»).
Другие лирические песни становились «календарными» в силу тех или иных ассоциативных связей в поэтическом тексте. Так приурочивалось исполнение и ряда баллад (например, баллада о дочке-пташке «Калина с малиною в луге расцвела…»). Эти, как правило высокохудожественные, песни до сих пор поются во многих русских деревнях. Лишь в наиболее архаичных из них мотивы брака и сельскохозяйственного плодородия сплетены так неразрывно, как это могло быть лишь на ранних ступенях развития календарной лирической поэзии. (Пример тому — смоленская весенняя «Селезенька касатый». В ней говорится, что парень не женился, потому что ячмень не родился, а девушка не вышла, потому что пшеничка не взошла.
Майские песни
Волков Ефим Ефимович (1844—1920). Поле ромашек
Так называемые майские песни, распространенные преимущественно на Смоленщине, находятся как бы на грани лирических и обрядовых. Для них типична параллель спелой пшеницы и зрелой девушки: как пшеница не может больше стоять в поле оттого, что «буйное колосье суколены ломит», так и девушка не может больше по-девичьи «русых кос носити» и просит батюшку отдать ее замуж.
Показательно, что майские песни исполнялись в период колошения ржи. В них поется: «девки, молодухи коло жита ходили». По свидетельству В. И. Харькова, их начинали петь сначала за околицей у края ржаного поля, потом с пением обходили ржаные поля, воспевая жито густое и колосистую пшеницу, а затем в этот же день «завивали» березку.
Поются майские песни очень звонко и голосисто, обычно небольшими женскими группами, одновременно в разных концах села и в соседних деревнях, что производит впечатление своеобразной певческой переклички.
«Это своего рода гимнодический речитатив, воспевающий весеннюю природу и ее богатую производительную силу в отношении взлелеянных человеческими руками посевов».5
Свое название майские песни, известные преимущественно в западнорусских областях, получили от припева «Маю, маю, маю зелено!». Здесь слово «май» означает не название месяца, а молодую зелень, листву, или, конкретно, черемуху. Эти песни воспевают весеннюю зелень, ее расцвет, магически переносимый на поспевающий урожай.
Майских песен записано мало. Некоторые из них бытуют в качестве семицких и троицких. Оригинальна их строфика: каждый куплет состоит из запева и припева устойчивого стихового строения ( 6 + 0 слогов — запев, 4 + 5 слогов — припев). Мелодии свойствен прихотливый ритмический рисунок с характерным пятидольным оборотом в каждой фразе. Первый слог припева всегда обрывается паузой мелодии. В основе последней лежит обычно простейшая квартовая интонация, неоднократно повторяемая.
Песни на завивание и развивание венков
Васильев Федор Александрович (1850—1873). Перед грозой. 1867—1869 гг.
Семик и Троица — праздники зеленеющей земли. В этих послепасхальных праздниках основную роль играли женщины и девушки. Поэтому буквально в каждый шаг женщин весенне-летней обрядовостью вкладывался особый смысл, особое магическое значение: «Где бабы шли, тута ржи густы, немолотисты!» В Семик они ходили «завивать» березки, пригибать их и переплетать верхушки с травой, связывать концы веток в кольцо, чтобы сохранить силу их роста и в виде венков передать силу жизни полю, воде, людям. Характерно, что и песни, сопровождающие подобные действия, запевала именно та девушка, которая держалась за самые верхушки березы — средоточие весенних сил.
Быстрота весеннего роста этого любимого дерева поражала. Ветвями березы украшали свои дома, в березовых рощах гуляли, водили хороводы.
Береза становилась активной участницей праздника. Судя по песням, ей приписывались свойства живого существа: «Березынька скрипела, всем девушкам кликала», «Береза девочек гукала», звала, говорила им и приказывала, велела в луга идти, веночки вить, обещала сама согнуться, сама в веночки завиться.
Завивание березок было когда-то настолько важным обрядом, что с участием или неучастием в нем связывалось самое дорогое — жизнь или смерть матери. Об этом пелись песни страшного магического смысла:
Кто венков не вьет,
Того матка умрет!
А кто вить будет,
Того жить будет!
Венки вились на весь праздник — до Троицы, когда по ним гадали девушки о суженом, о том, помнит ли их батюшка, не забыла ли их матушка.
Завивая венки, загадывали: если он за неделю не завянет, то весь год пройдет весело. Но исконная суть завивания была иной: она ясно выражена в смоленской песне: «Мы завьем веночки на все страдные денечки».6
С обрядом завивания и развивания венков связан важный для земледельца ритуал — осмотр жита в поле. О нем сложены особые песни, в которых говорится, как ходили в поле чистое, где «нагляделися жита густого, колосистого, ядрянистого», как потом снова шли в поле, где уже «венки развили» и опять «жито глядели».
Песни о троицком осмотре жита оригинальны по композиции: они являются как бы песней о песне, ибо в них пересказывается та особая песня, которая исполнялась непосредственно в поле, около жита. Ее мотивы нам хорошо знакомы: они встречались и в колядках, и в веснянках. Земледелец не устает вновь и вновь заклинать: «Зароди, боже, жито густое! Жито густое, колосистое, Колосистое, ядрянистое!»
Семиковое гулянье девушек в ряде мест чем-то напоминало святочные игрища. Например, на Урале девушки со всей улицы собирались у одной из подруг, куда сносили свои костюмы. Наряжались по-праздничному, причем половина из них одевалась в мужские костюмы, так что получались «парни» и девушки. В действительности же парни в этот день были обычно в поле и в празднике участия не принимали. Если день был пасмурный или дождливый, то девушки одевались в шутовские костюмы, лица мазали краской, сажей, но не было случая, чтобы они нарушили установившиеся традиции и не справили бы свой праздник. Они им очень дорожили и задолго перед тем готовились. По дороге в лес, идя завивать венки, пели любые песни, а в лесу — только установленные.7
Среди последних была и лирическая хороводная «Что же ты, березонька, не зелена стоишь? ..». В этой песне береза жаловалась на девушек (как в песнях ранней весны жаловалась на девушек луговая трава), которые «веночки завили, веточки поломали, в речку бросали, судьбу загадали», — и теперь она стоит, будто ее «морозом побило, инеем прихватило, солнцем присушило». Эта семиковая песня, как и большинство ей подобных, отличается исключительной поэтической красотой.
Похороны березки
Кустодиев Борис Михайлович (1878—1927). После грозы. 1921 г.
Существовало обыкновение делать в Семик чучело и в Троицу хоронить его, провожать наподобие масленицы. Чаще всего чучелом являлась украшенная березка, которую, как и масленицу, звали «гостейкой». Уничтожали ее либо в воде, чтобы летом была необходимая влага, либо в поле, где ставили в рожь, раскидывая вокруг яйца (символ жизни), «чтобы она, кормилица, лучше уродилась».8
Сочетание ритуального плача и веселья, напоминающее масленичный обряд, зафиксировано и в троичных материалах. Например, в Ростовском уезде Ярославской губернии на Троицу, в так называемое «кумитное воскресенье», девушки весело кружатся вокруг мальчика, держащего в руках куклу «куму». Затем «куму» хоронят с причитаниями в реке. «Кумой» оказывается украшенная березка.9
В Васильском уезде Нижегородской губернии к праздничному четвергу делали «семика» с «семичихой» (вспомним опять «масленицу» и «масленика»!) — то есть чучела в виде мужчины в красной рубахе и плисовых шароварах и женщины в сарафане. Утром в четверг выносили их с песнями в поле, где ставили под дерево, расположив рядом вино и закуски. Продолжая песни, садились вокруг чучел, потом вскакивали, весело плясали в кругу, затем все целовали чучела и друг друга. Выпив и закусив, снова становились вокруг, поднимая нарочно плач, кружились с неистовством около березы и вили из прутьев ее себе венки.10
Эта часть обряда особенна интересна своим аграрно-магическим смыслом, родственным смыслу продуцирующего обряда Масленицы. Но для Семика всего описанного еще недостаточно. Семик — праздник сугубо женский. В него включался еще один календарный обряд — кумление.
Покумившиеся у завитых березок девушки считались подругами на тот или иной срок. Кумились все присутствующие, что объединяло их в некий союз. Кумление должно было передать им растительную силу березы.
Обряд, по мысли В. Я. Проппа, магически подготовлял женщин к будущему материнству. После кумления допускались парни и устраивался общий пир. Веселье этого праздника вполне соответствовало святочным игрищам. На троицких игрищах, по словам церковников, «за город ходят на курганы и неподобное творят».11
Это необходимо помнить при знакомстве и с приведенным нижегородским обрядом. Он продолжен оригинально и касается, в частности, обычая гадать по венкам о своей судьбе.
Каждый участник обряда, заметив свой венок и положив его около чучела, уходит домой. Назавтра все снова собираются к чучелам, целуют их со словами: «Как вы ночку провели, молодица с молодцом?» Потом разоряют чучела, берут венки и, надев их себе на головы, идут с песнями к пруду или к реке, где бросают венки, говоря: «Как бы мой не потонул!» А уплывающим венкам говорят с поклоном: «Как нам ночку провести без милого друга? С милым другом не страшна вьюга и погода». Потом все с песнями расходятся по домам, поют всю дорогу вплоть до ворот. У кого венок потонул, тот либо умрет (архаичный смысл), либо женится (более поздняя интерпретация).
Похороны русалки, кукушки, Костромы
Левитан Исаак Ильич (1860—1900). Летний вечер. Река. 1890—1896 гг.
В Троицу хоронили с песнями не только березку, но и «русалку», «кукушку», а иногда и «Кострому». Смысл всех этих обрядов родствен и заключается в стремлении обеспечить урожай. Например, русалки, по народным представлениям существа водяные, будучи заманены на поля, способствуют росту хлебов. Существует поверье: «Где русалки бегали и резвились, там трава растет гуще и зеленее, там и хлеб родится обильнее».12 «Провожая» русалок, поют песни, в которых не всегда называют их своим именем, а упоминают «Кострому» или просто вносят на руках девочку в поле ржи, заклиная при этом особой песней уродиться богатый урожай (см. песню «Пошел колос на ниву…» ).
На Рязанщине хоронили русалку в виде куклы. Ее клали в гроб, несли на берег реки, а девушки рядихись дьячками, делали кадило из яичной скорлупы, свечи из стеблей конопли. У реки с русалкой прощались, причем одни плакали, другие смеялись. Гроб бросали в воду и возвращались с песнями.13
В Воронежской области, как и в некоторых других, русалку делали в виде чучела коня и хоронили ее под дикий треск трещоток, тазов, заслонов и в сопровождении игры на музыкальных инструментах, что тоже подчеркивает ритуальные моменты праздника. Как и на Масленице, веселье сочеталось с плачем. «Мотив песни был заунывный, протяжный, напоминавший похоронное пение. Пение время от времени прерывалось плясовым мотивом, исполняемым на жалейке, для аккомпанемента пляске „русалки“ и „вожака“».14
Помещенные в настоящем сборнике песни о кумовстве, связанные с обрядом «похорон кукушки», имеют достаточно сложную историю. В них сплетены не один, а два обряда; собственно аграрно-магический, аналогичный похоронам масленицы, березки, русалки, и самостоятельный обряд кумления. Чаще всего хоронили не птицу, а ветку, наряженную в женский костюм, и хоронили не где попало, а зарывали на огородах. «Захоронение в земле здесь соответствует разбрасыванию по земле на Масленицу».15
Р. Е. Кедрина, детально исследовавшая обряд по материалам Калужской, Орловской, Тульской, Курской и некоторых других губерний, пришла к выводу, что он распадается на похороны и вырывание кукушки (1), на крещение ее и кумовство при нем (2). При похоронах кукушки пели песню, близкую троицким: с кукушкой прощались «до новых до берез», «до новой до травы», то есть на весь год, когда кукушка должна будет воскреснуть вместе со всей природой.
Самая важная часть обряда — вырывание из земли похороненной куклы, что должно было магически содействовать обилию урожая. При вырывании поется песня, аналогичная веснянкам, что выдает смысл всего обряда, призванного ускорить приход весенне-летнего расцвета.
Р. Е. Кедрина показала, что в исконном аграрном обряде фигурировала не птица, ветка или травка, а сноп или пучок колосьев, которым в праздники всегда придавали человеческий облик, заменившийся куклой кукушки уже после сплетения с обрядом кумовства.16
Крестьянки относились к обряду очень серьезно и тщательно скрывали от посторонних. Сопровождающие его песни записаны собирателями с большим трудом.
Обряд похорон «Костромы» не имел церковной приуроченности и потому исполнялся в разные сроки от Троицы до Петровок. Трактовка его вызывает споры ученых,17 однако аграрная подоплека обряда несомненна, так же как и связь его с календарной песенностью периода зеленых святок (русальской недели).
Примечания
1 См.: О. А. Славянина, Народные песни и частушки Севского района Брянской области. (Рукопись хранится в Пушкинском Доме.)
2 Подробнее см.: Н. Н. Тихоницкая, Русская народная игра «Просо сеяли». — «Советская этнография», 1938, № 1, с. 145—166.
3 П. Ляметри, Этнографический очерк Мещовского уезда. — «Калужские губ. ведомости», 1860, 9 июля.
4 И. П. Сахаров, Сказания русского народа, т. 2, кн. 7, с. 75.
5 В. И. Харьков, Русские народные песни Смоленской области, М., 1956, с. 82.
6 В. Н. Добровольский, Смоленский этнографический сборник, ч. 4. М., 1903, с. 186, № 4.
7 См.: И. С. 3айцев, Завивание венков. Рукопись. Запись 1932 г. от Е. В. Зайцевой в селе Минка Катов-Ивановского района Челябинской области. — ЦГАЛИ, фонд 2901, опись 1, ед. хр. 667.
8 С. В. Максимов, Нечистая, неведомая и крестная сила, СПб., 1903, с. 464.
9 См.: А. Преображенский, Кумитное воскресенье. — «Ярославские губ. ведомости», 1892, 3 июля.
10 См.: Д. К. Зеленин, Описание рукописей…, вып. 2, с. 801, № 102. Здесь и дальше пересказывается рукопись 1860-х годов.
11 Цит. по кн.: В. Я. Пропп, Русские аграрные праздники, с. 131.
12 С. В. Максимов, Нечистая, неведомая и крестная сила, с. 102.
13 П. В. Шейн. Великорус в своих песнях, обря дах…, с. 367. Ср. Описания «проводов русалки» — там же, с. 366; А. Н. Минх, Коленская волость. — «Саратовский сборник», т. 1, Саратов, 1881, с. 115—118 (топили чучело коня). Сроки совершения этого обряда в разных русских областях были различны и приурочивались к Троице, Купале или к Петровским заговеньям. Подробнее см.: Д. К. 3еленин. Очерки русской мифологии, вып. 1, Пгр., 1916, с. 237—263.
14 См.: Т. А. Крюкова, «Вождение русалки» в с. Оськино Воронежской области. — «Советская этнография», 1947, № 1, с. 187.
15 В. Я. Пропп, Русские аграрные праздники, с. 90.
16 Р. Е. Кедрина, Обряд крещения и похорон кукушки в связи с народным кумовством. — «Этнографическое обозрение», 1912, № 1—2, с. 101 —139 (рецензию Ю. М. Соколова см.: «Живая старина», 1913, № 3—4, с. 426—428); Н. П. Гринкова, Похороны кукушки. — «Советская этнография», 1947, № 1, с. 178—184.
17 Подробнее см.; В. Я. Пропп, Русские аграрные праздники, с. 86—89; О. Зилинский, Из истории восточнославянских народных игр (Кострома — Коструб). — В сб.: «Русский фольклор», 11, М.—Л., 1968, с. 198—211.
Источник: Земцовский И. И. Песенная поэзия русских земледельческих праздников // Поэзия крестьянских праздников. Л., 1970