О своей первой экспедиции по собиранию русскмх народных песен рассказывает известный советский музыковед Лев Владимирович Кулаковский (1897—1989).
Лев Кулаковский. Рассказ собирателя русского фольклора
Кулаковский Лев Владимирович (1897—1989), советский музыковед, фольклорист и педагог, автор научных работ по теории музыкального воспитания, статей по вопросам музыкального фольклора, педагогики, теории ладового ритма, музыкальной эстетики, составитель сборника «Русские, украинские и белорусские песни» (М., 1937).
Рассказ наш о фольклоре хочется начать с одного давнего воспоминания.
Было это еще до войны. Совсем зеленым, начинающим фольклористом я отправился в первую самостоятельную поездку. Все было мне внове, все интересно: широкая река, на берегу которой я поджидал переправы, траншеи недавно производившихся здесь археологических раскопок, попутчики.
Вечерело. Далеко па горизонте вспыхивали зарницы. Мы сидели в лодке у берега реки, ждали перевозчика,— две девушки, парень, пожилая женщина и я.
Девушки были с граблями; одну из них — широколицую, улыбчивую — звали Любкой. Другую, тихую, молчаливую — Раисой. Парень что-то негромко говорил им. Они с любопытством поглядывали на меня, на мой фонограф и тихонько смеялись.
Пожилая женщина (девушки называли ее тетей Дашей) была, видимо, очень утомлена: сидела, сложив руки, молчала.
Наконец появился перевозчик — еще крепкий, хмурого вида старик, за ним — мальчик.
— Генка! Садись на правило! — скомандовал он мальчику.
Мы поплыли. Кругом шуршали камыши — лодка еще не вышла на простор.
— Опять рыть будете? — услыхал я вопрос перевозчика; в голосе его слышалось неодобрение.
Я объяснил, что приехал записывать песни — и новые и старые, пока они не забылись. Девчата и парень переглянулись.
— А мы-то гадали, что это за ящик, — протянула Любка.
— Старые песни? — переспросил перевозчик.— Это что старухи воют? Я так считаю: баловство это одно! Забава… как для ребят. Вон наш… как рыли, натаскал полную хату черепков…
— Черепков! — обиженно откликнулся с кормы Генка.— У меня почти полная чара была! А порылся б еще — и не то б нашел! Меч или…
— Куда правишь? — закричал вдруг старик. Лодка накренилась — мы наехали на какую-то корягу. — Меч! — передразнил в сердцах дед. — Вперед глядеть надо, а не назад! — Он выровнял лодку. — Старые песни — те же черепки. Отходит это! — дед пренебрежительно хмыкнул.
— Отходит. Это точно! — поддакнул парень. — Раньше другое дело… А теперь… кино, радио…
— Артисты приезжают! — ввернула не без гордости Любка.
— Теперь это, — парень кивнул на фонограф, словно он был средоточием всего отжившего, — отходит!
Я стал защищать свою профессию — говорил, то, чему нас учили. И хотя был искренне уверен в своей правоте, слова были чужие, вычитанные из учебников. Они никого не убеждали — и прежде всего меня самого.
А против меня были сегодняшний день, современная жизнь, крепко стоящая на своих ногах («кино, радио…»).
— Так что зря вы ездите, — заключил дед. — Только людей от дел отвлекаете, — добавил он с укором.
—Точно! — прошелестел, словно эхо, парень. — Отвлекаете!
Ошеломленный таким дружным отпором, я растерянно замолчал, почувствовав себя лишним, ненужным.
Замолчали и мои «оппоненты» — может быть, поняли, что перехватили, или просто сжалились.
Некоторое время мы ехали молча, лишь плескалась вода под веслами да погромыхивал где-то гром.
И вдруг с кормы послышалось негромкое пение.
За рекою, матушка, гусли гудут, гуселюшки,
За быстрою, сударыня, звончатые, звончатые!
Пела тетя Даша. Голос ее был по-девичьи высок и трепетен. Начала она тихо, как бы колеблясь, петь дальше или нет. Но потом продолжала громче, настойчивей:
Пусти меня, матушка, гусель слыхать, гуселюшек!
Откуда-то с дальнего луга налетел пахнувший свежескошенной травой ветер, и голос тети Даши, окрепнув, словно парус, затрепетал на ветру.
«Пустить тебя, доченька, век не видать», — пела она. И все это было такое родное: ночь, река, налетавший порывами ветер, песня. Не в такую ли ночь сложила ее когда-то безвестная певица?
Все молча слушали; лишь плескалась, вторя песне, вода под веслами. Берег приближался. Ярче горели огни. Слышались голоса, лай собак, гармоника.
Приду, приду, матушка, на Велик день,
Со красненьким, матушка, со яичком,
Со миленьким, матушка, со дружочком,
Да со малою, матушка, со дитею!
Последний звук напева взлетел октавой кверху, словно повис над рекой, постоял так и потух. И сразу будто стало темнее. Никто не проронил ни слова. Все сидели какие-то притихшие.
— Слыхала, Раиска, как музыканта любить? — спросил перевозчик, кивнув в сторону тети Даши. Любка и парень чему-то засмеялись.
— Они, брат, что гусляр, что гармонист — одно и то же… Против них никакая девка не устоит.
— Ладно уж вам, — сказала тихо Раиса.
Между тем лодка пристала. Стали сходить на берег. Вперед пропустили тетю Дашу. Я подошел к ней, попросил разрешения записать у нее песни. Она секунду помолчала, будто что-то обдумывая, потом со сдержанной приветливостью ответила: «Ну что ж, милости просим!».
И я, изменив свои планы, нарушив маршрут, пошел за ней. Было темно. Сначала она говорила: «Бережитесь, тут яма». Потом взяла меня за руку. И я шел, держась за ее шершавую руку, как ходил в детстве за матерью.
Впоследствии в своих поездках я не раз встречал таких же вот «тетей Даш». Они щедро одаривали меня тем, что хранила их память, иногда удивительно острая, а порой и слабеющая. Но эта «тетя Даша» запомнилась больше других, может быть потому, что в ее пении я впервые ощутил то трепетное, вечно живое искусство, которое именуется холодным, ученым словом «фольклор».
Источник: Кулаковская Н. Н., Кулаковский Л. В. За народной мудростью. Москва, 1975